Вы знаете, когда грустно настроенный человек остается один на один с морем или вообще с ландшафтом, который кажется ему грандиозным, то почему-то к его грусти всегда примешивается уверенность, что он проживет и погибнет в безвестности, и он рефлективно хватается за карандаш и спешит записать на чем попало свое имя. Потому-то, вероятно, все одинокие укромные уголки, вроде моей беседки, всегда бывают испачканы карандашами и изрезаны перочинными ножами.
Я грустил и немножко скучал. Скука, тишина и мурлыканье волн мало-помалу навели меня на то самое мышление, о котором мы только что говорили. Мне было тогда не больше двадцати шести лет, но я уже отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что все обман и иллюзия, что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что все вздор и чепуха… Я жил и как будто делал этим одолжение неведомой силе, заставляющей меня жить. Несомненно, что я был односторонен, узок, но мне казалось, что мой мыслительный горизонт не имеет ни начала, ни конца и что мысль моя широка, как море.
Когда я сидел в беседке, то по аллее чинно прогуливались греческие дети с длинными носами. Я, оглянувшись на них, стал думать в таком роде: «К чему, спрашивается, родятся и живут вот эти самые дети? Есть ли хоть какой-нибудь смысл в их существовании? Вырастут, сами не зная для чего, проживут в этой глуши без всякой надобности и помрут…»
А. П. Чехов «Огни».
(150 слов)