Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе, как Обалдуем. И действительно, это прозвище как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Обалдуй был загулявший холостой дворовый человек, который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной, болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни плясать, отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал…
И между тем ни одной попойки за сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, — так что уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло.
Моргач нисколько не походил на Обалдуя. К нему тоже шло название Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей. Несмотря на мое старание выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его для меня оставались темные пятна. Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчетливый. Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица. Я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки». Они никогда не смотрят прямо — все высматривают да подсматривают. Его не любят, потому что ему самому ни до кого нет дела.
И. С. Тургенев (260 слов)
1
Герои Л. Толстого неопределимы. Определять можно нечто статическое, неподвижное, остановившееся в своем развитии, герои же Толстого никогда не являются перед нами в готовом виде. Они не сотворены раз и навсегда, они вечно снова и снова творятся. Одно свойство появится в них и погибнет, уступая место другому, перевоплощаясь в третье — и нет в них ничего твердого, установленного, застывшего. И когда мы через несколько страниц снова встречаем у Толстого какого-нибудь из героев, это герой уже новый, и тот, и не тот, и если у него что остается неизменным, так это именно та душевная мелодия, та душевная окраска, которой Толстой наделяет каждого из персонажей. И что главное, мы совсем не замечаем у Толстого никакого труда, никакого напряжения. Как будто это очень легко — создать тысячи людей, поставить каждого в центр вселенной… До сих пор этого не мог ни один писатель. Толстой же, выполняя это величайшее, невозможное для рук человеческих дело, ни разу не передохнет, не запнется, не остановится. Кажется, что творения Толстого не созданы человеком, а выросли сами собою. Перед «Войной и миром» как будто стоишь на берегу океана и чувствуешь себя маленьким, ничтожным. И вообще ничего человеческого нельзя себе представить в Толстом как художнике. Ни лирики, ни пафоса, ни взлетов. Его нечеловеческое вдохновение ровно, неуклонно, уверенно. Все события в его творениях созревают не раньше и не позже, чем нужно.
К. Чуковский «Л. Толстой».
(250 слов)
2
Были и потом еще встречи, откровенные разговоры, когда проявляется, ощущение, что с души как бы сама собой сползает защитная кожа, и она, ободранная и беззащитная, кричит от малейшего прикосновения, но для меня главное уже состоялось там, в маленьком брянском безвестном поселке, моем родном поселке Косицы. На судьбу каждого человека в нашей стране, если он даже появился на свет уже после, наложила свой неизгладимый отпечаток последняя война; да, народ нашел в себе силы заново отстроить сотни городов и тысячи стертых с земли сел; мало того, народ, тот самый, многоликий и неисчерпаемый, проявил невиданные возможности движения дальше; отказывая себе в самом необходимом, он первым шагнул в космос, и это чудо явилось закономерным продолжением немыслимого подвига войны и победы; народ должен был как бы взглянуть на свой лик из далей почти божественных, из тех пространств, на том удалении, когда прорисовывается только суть, только главное и отсеивается все наносное, временное, случайное. И народ увидел свой лик, лик творца и созидателя, первопроходца… — и в этом был смысл прорыва в космос, прорыва дерзкого, невидимого, неслучайного. Все мы заняты трудной арифметикой буден; это закономерно — подвиг космоса мог состояться только опираясь на материк незаметного, повседневного, кропотливого труда миллионов, но ведь недаром из края в край ликовала от океана до океана гигантская страна, и не было в ней человека, который не считал бы себя приобщенным к этому событию века.
П. Проскурин «Возвращение».
(200 слов)
3
В тот ранний весенний день я впервые увидел в руках у школьников букеты свежих чудесных роз — алых, белых, густо-исчерна-бордовых. Брянская земля — и розы? Это было нечто совсем уж несовместимое для меня, я знал свою землю всякой — истерзанной, залитой из конца в конец кровью, в оплывших пожарищах, в виселицах, видел ее дороги, заваленные трупами, видел глаза ее детей на иссушенных голодом, казавшихся старческими, лицах, с нездоровой, тонкой, морщинистой кожей.
Вся жизнь пронеслась передо мной, и рядом была могила матери; погост виднелся в полукилометре, в жидких весенних ракитах через поле, блестевшее по низинам весенней водой. Все это поле я не раз исходил из конца в конец, здесь я и пахал, и косил, здесь не раз вырастали высокие золотистые скирды, и веселая работа заканчивалась здесь, бывало, поздней ночью, когда в черное, душное небо высыпали звезды; многое вспомнилось, пока я перебирался через раскисшее поле; главное же, по-прежнему оставалось странное и непривычное чувство возвращения земли. Вдали черным полукружьем виднелась весенняя громада леса, над нею небо — стремительное, сквозящее…
На склонах пригорков, обращенных к югу, уже дымилась первая зелень, я шел, и еще казалось, что никакого прошлого нет, никогда не было и быть не может, что прошлое просто придумали, и что так называемое прошлое это и есть сам человек, его руки-ноги, его тело, сердце и мозг, его опыт, его поле и его небо, и что даже могилы — это живые письмена, всегда доступные, говорящие уставшему сердцу о самом сокровенном.
Насквозь пронизываемый ветром погост был невелик, тихо-тихо ныли готовые взорваться первой зеленью ракиты; погост располагался на песчаном взгорке, и здесь было сравнительно сухо. Я положил розы к подножию железного креста; было зябко и просторно вокруг, только светили горизонты, и от края до края свободно и вольно гулял ветер.
П. Проскурин «Возвращение».
(210 слов)
4
Деревенская жизнь, постоянное и тесное общение с простым, тесно связанным с природой миром людей для меня продолжалось уже в дальнейшей жизни урывками, во время недолгих и торопливых приездов к матери и брату. Сам я уже выбыл непосредственно из самого круговорота сельской жизни, то есть я больше не пахал, не сеял, не радовался первым, удачным, густо испещрявшим поле всходам, я уже не ощущал теплую, потную шерсть коровы-кормилицы, когда она, возвращаясь вечером домой, пахла парным молоком и целительным настоем лесных и луговых трав и когда, сгребая с ее спины полчище комаров и мошек голой ладонью или тугим пучком соломы, ощущаешь свое древнее родство с великим и бессмертным миром природы, и петухи на заре уже будили меня как-то иначе, и слушал их я уже с каким-то чувством грусти и растерянности перед стремительно мелькавшим временем, и этого уже тоже нельзя было переменить.
Я не верю тем писателям, которые вышли из деревни и которые, возвращаясь время от времени к отчему порогу, пытаются уверить других, что для них в отношении с землей, с природой ничего не изменилось, и они такие же, как были до своего ухода в городскую жизнь. Так не бывает, древние правы, нельзя войти в одну и ту же реку дважды — и ты меняешься, и река меняется; с возрастом остаются лишь влекущие миражи детства или юности.
П. Проскурин «Возвращение».
(170 слов)
5
Иногда необходимо возвращаться назад, чтобы ещё и ещё раз понять и сказать себе, что и сам ты, и всё твоё вышло из детства и юности, и тем самым как бы оправдать происходящее в самом себе и вокруг; без этого дальнейший путь теряет всяческий смысл.
Найдя в один прекрасный день после долгих размышлений и мук районную контору по оргнабору и изучив список мест, куда требовалась как мужская, так и женская «рабсила», я выбрал самое отдалённое, что только было, Камчатку, хотя минутой раньше совершенно не помышлял ни о какой Камчатке, и, не раздумывая, тут же заключил договор, сдал паспорт объемистому гражданину, с толстым портфелем, уполномоченному оргнабора, некоему Титову, получил у него взамен сто пятьдесят рублей, внимательно выслушал от него наставление, когда нужно будет явиться окончательно и что необходимо взять с собою, и с облегченной душой вышел на улицу. И сразу весь мир изменился, мне стало легко и свободно — впереди три с лишним года неизвестной, но вполне стабильной жизни; она будет определяться отныне статьями великолепной казенной бумаги с наименованием «Трудовой, договор» под № 123 от 15 июня 1954 года; и, следовательно, мне была обеспечена еще на три года возможность писать стихи, пьесы, повести да и романы (к этому времени я написал уже несколько глав фантастического романа о путешествии к центру Земли, жаль, право, что эти главы, написанные на обоях, съели потом мыши, когда мать после моего отъезда на Камчатку собрала мои писания, сложила их в ящик из-под немецких мин, защелкнула двумя запорами и положила этот ящик для сохранности в самое сухое место — на потолок, на чердак).
О другом я не помышлял в то время и отправился бесцельно бродить по улицам своего родного городка; любовь к нему была во мне неистребима, несмотря на связанные с ним самые тяжелые и страшные минуты в жизни.
П. Проскурин «Возвращение».
(176 слов)
6
Господи, чем только не занимаются люди в больших городах и где только не ютятся, когда приезжают туда на завоевание славы, в погоне за счастьем или же, как мой друг, ради осуществления своего призвания!
Мой друг не снял ни одного фильма, но я смею думать, что кино действительно было его призванием. В те годы я знавал немало людей, воображавших себя во сне и наяву кинорежиссерами и кинооператорами, многим из них, кстати сказать, удалось осуществить свои надежды, но никогда, ни в те памятные дни, ни после, я не встречал человека, до такой степени одержимого кинематографом, как мой друг. В известном смысле вся жизнь воспринималась им как подобие одной бесконечной, то сенсационно захватывающей, а то элегически-созерцательной ленты; а может, и наоборот, вся суета жизни, соперничество, столкновения, утраты имели для него смысл лишь в качестве возможного материала для сюжетных хитросплетений, поворотов и ходов. Возглас в автобусной перепалке звучал для него удачной репликой в диалоге, объятия влюбленных в подворотне выражали любопытную мизансцену, вид из окна на московские крыши и одряхлевшие липы представлялся подмеченным на всякий случай планом.
Всю полноту бытия воплощало для моего друга кино. И несравненным счастьем одаривало его, и томило болью обид. Только вот источником существования никак не могло ему служить. Тут сами собой напрашиваются соображения о ненадежности, необеспеченности всякой неистовой преданности вообще — боюсь, что эта тема далеко меня заведет. Речь же идет о том до обиды ледяном дне ранней зимы, когда мы, сидя в прокуренной комнате одной из редакций, в какие забредали не ради заработка даже, а ради общения, компании, ради того, что человеку, как замечал Достоевский, надо куда-то пойти.
А. Макаров «Пальто из скупки».
(240 слов)
7
Много самых различных мыслей и чувств пронеслось в голове, пока я бродил по тихим, поросшим привычной упругой травой улицам; прежнего городка, уютного, со старыми купеческими домами, с затейливой лепниной на фронтонах и по карнизам, и в помине не было — война ничего не пощадила, и даже старые церкви и монастыри с их трехметровой толщины стенами у оснований, не говоря уж о верхах, куполах, сегментах были непоправимо покалечены. Я прошел по улице своего детства, на ней тоже почти не сохранилось старых, знакомых мне домов, я видел вновь поднимавшееся, наспех сооруженное жилье; я шел по улице от центра к реке, тем самым путем, которым когда-то неисчислимое множество раз гонял на луг и пригонял домой гусей, бегал в жаркие летние дни купаться, возил зимой из колонки воду в бочке, поставленной на салазки, или перелезал через монастырскую ограду на стадион во время футбольных матчей… Мне показалось, что ничего этого не было, что всё это привиделось в каком-то счастливом, неясном сне, — и тогда я понял, скорее, не понял, а кожей ощутил, почувствовал, что лучшая, несмотря ни на что, часть жизни, когда каждый миг был неповторимым узнаванием, открытием, уже позади и уже никогда больше не вернется.
Незаметно я вышел за город и долго сидел на обрыве, не отрываясь от широко раскинувшегося внизу, еще кое-где покрытого полой водой, широченного пространства заливных лугов с петлявшей по ним речкой — безлюдье было передо мной и неизвестность. Только потом, много лет спустя, я понял, что это и была та заповедная страна моего детства, из которой и начинался иной путь, иной отсчет жизни, это была моя Русь, и Русь эта проляжет на всю последующую жизнь огненной нитью через самое сердце, и я всегда буду помнить эту минуту на обрыве моего детства, буду помнить, что именно с этого момента мне никогда больше не будет страшно.
П. Проскурин «Возвращение».
(200 слов)
8
1) Морозна не любил чистеньких людей. В его жизненной практике это были непостоянные, никчемные люди, которым нельзя верить. 2) Он (Левинсон) был на редкость терпелив и настойчив, как старый таежный волк, у которого, может быть, недостает уже зубов, но который властно водит за собой стаи — непобедимой мудростью многих поколений. 3) В теплой вечерней мгле, в скрипе нагруженных телег, в протяжном мычании сытых недоеных коров угасал мужичий маетный день. 4) Левинсон слушал, не вмешиваясь. 5) Морозка заколебался. Левинсон подался вперед и, сразу схватив его, как клещами, немигающим взглядом, выдернул из толпы, как гвоздь. 6) Морозка незаметно отстал. Последние мужики обогнали его. Они говорили теперь спокойно, не торопясь, точно шли с работы, а не со сходки. 7) Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно понимает, отчего все происходит и куда ведет, что в этом нет ничего необычного или страшного и он, Левинсон, давно уже имеет точный безошибочный план спасения. На самом деле он не только не имел никакого плана, но и вообще чувствовал себя растерянно, как ученик, которого заставили сразу решить задачу со множеством неизвестных.
А. А. Фадеев «Разгром».
(100 слов)
9
С тех пор как ввели местное время, началась невообразимая путаница в расписаниях авиа, железнодорожных и автобусных рейсов. В газеты и учреждения тысячами посыпались письма, да и я сам, вроде б неплохо умеющий считать, несколько раз попадал впросак с этими рейсами, рассчитанными то на московское, то на местное время. В Комитете по метеорологии кому-то просто нечем заняться… Вообще психология столичного работника весьма и весьма отлична от психологии областного, это заметно даже на уровне уборщицы, не говоря уж об администраторе гостиницы.
У гостиницы «Москва» я отпустил черную «Волгу». Вход со стороны Исторического музея был закрыт, я обогнул массивную колоннаду, но швейцар со стороны Госплана отправил меня обратно. Может быть, для того, чтобы я не попортил в вестибюле пластмассовые деревья — жалкий остаток Хаммеровского летнего сада, что устроен в торговом центре рядом с Совмином РСФСР. Человек десять, таких же, как я, минут пятнадцать нервничали у стеклянных дверей. Наконец нас впустили. Я всегда поражался, наблюдая метаморфозы, происходящие с людьми перед лицом билетной кассирши или гостиничной администраторши. Солидные дяди сразу теряют свой вид, превращаются в жалких просителей, в их речи появляются уменьшительные суффиксы. Неужели я точно так же выгляжу сейчас со своим служебным удостоверением?
В. Белов «Одна из тысячи».
(140 слов)
10
Ивин и лейтенант шли берегом к мосту, мокрые головы у обоих просохли, и солнце припекало их, обжигало давно перегревшиеся голые плечи. Лейтенант залюбовался далеким белым облаком, очертаниями напоминавшим огромную рыбу, и вдруг увидел, что на ослепительно белом боку облака закружилась темная точка — блуждающий в поднебесье ястреб. Лейтенант обернулся к Ивину, желая сказать ему что-нибудь веселое или просто дружелюбное, но, взглянув на лицо солдата, вздохнул только и ничего не сказал. И снова подумал о невеселом деле, с которым ехал в полк. Лейтенант знал, что ожидает Ивина, знал и то, какие неприятности ждут его самого.
Ивин же, шагая позади лейтенанта, томился от зноя и нехотя думал о том, что все люди равны… равны, конечно, но почему этот мальчик имеет такую власть над ним? Ивин уныло смотрел на треугольную спину лейтенанта, на которой вспухали и исчезали мускулы, и пытался постичь, почему этого стройного мальчишку он должен называть «товарищ старший лейтенант». Но мысли Ивина текли лениво, в голове стоял какой-то невнятный гул, мгновеньями томительно хотелось совсем исчезнуть, раствориться в ярой бездумной солнечной стихии, и он покорно брел вслед за лейтенантом, которому вдруг захотелось пройти вверх по реке и опять проплыть по течению до глиняных обрывов.
А. Ким «Остановка в августе».
(180 слов)
11
Между прочим, в один из вечеров поехал я в так называемый Карантин. Это небольшая, плешивая рощица, в которой когда-то в забытое чумное время в самом деле был карантин, теперь же живут дачники. Ехать к ней приходится от города четыре версты по хорошей мягкой дороге. Едешь и видишь: налево голубое море, направо бесконечную хмурую степь; дышится легко, и глазам не тесно. Сама рощица расположена на берегу моря. Отпустив своего извозчика, я вошел в знакомые ворота и первым делом направился по аллее к небольшой каменной беседке, которую любил в детстве. По моему мнению, эта круглая, тяжелая беседка на неуклюжих колоннах, соединявшая в себе лиризм старого могильного памятника с топорностью Собакевича, была самым поэтическим уголком во всем городе.
Я сел на скамью и, перегнувшись через перила, поглядел вниз. От беседки по крутому, почти отвесному берегу, мимо глиняных глыб и репейника бежала тропинка; там, где она кончалась, далеко внизу у песчаного побережья лениво пенились и нежно мурлыкали невысокие волны. Море было такое же величавое, бесконечное и неприветливое, как семь лет до этого, когда я, кончив курс в гимназии, уезжал из родного города в столицу; вдали темнела полоска дыма — это шел пароход, и, кроме этой, едва видимой и неподвижной, полоски, ничто не оживляло монотонной картины моря и неба. Направо и налево от беседки тянулись неровные глинистые берега…
А. П. Чехов «Огни»: (213 слов)
12
Солнце, набирая апрельскую высоту, неназойливо, но ободряюще пригревало, и оттого, должно быть, так хорошо было людям, что-то продающим, что-то разглядывающим и покупающим. В первые минуты Иван, ошалевший от ярмарочной сутолоки, не заметил ни одного угрюмого лица. Все были довольны, все улыбались друг другу — и те, кто предлагал и разворачивал товар, и те, кто топтался перед товаром, а уж о тех, кто примеривал и показывал обнову, и говорить нечего.
Сначала надо было осмотреться. Народ быстро менялся, и постепенно Иван стал отличать залетных, случайных, посетителей от завсегдатаев. Первые, заметил он, бестолково кружились в людском водовороте, лезли то туда, то сюда, почти не застаиваясь, с разбегающимися и удивленными глазами. Завсегдатаи никуда не торопились — они неспешно, не бранясь даже на чересчур лихо продирающегося нахала, переходили с одного места к другому, сосредоточенно изучали товар, видать, производя в уме сложные прикидки и расчеты.
Илья Кашафутдинов «Джинсы».
(120 слов)
13
Ни одна страна в мире не окружена такими противоречивыми мифами о её истории, как Россия, и ни один народ в мире так по-разному не оценивается, как русский.
Н. Бердяев постоянно отмечал поляризованность русского характера, в котором странным образом совмещаются совершенно противоположные черты: доброта с жестокостью, душевная тонкость с грубостью, крайнее свободолюбие с деспотизмом, альтруизм с эгоизмом, самоуничижение с национальной гордыней и шовинизмом. Да и многое другое. Другая причина в том, что в русской истории играли огромную роль различные «теории», идеология, тенденциозное освещение настоящего и прошлого. Приведу один из напрашивающихся примеров: петровскую реформу. Для её осуществления потребовались совершенно искаженные представления о предшествующей русской истории. Раз необходимо было большее сближение с Европой, значит, надо было утверждать, что Россия была совершенно отгорожена от Европы. Раз надо было быстрее двигаться вперед, значит, необходимо было создать миф о России косной, малоподвижной и т.д. Раз нужна была новая культура, значит, старая никуда не годилась. Как это часто встречалось в русской жизни, для движения вперед требовался основательный удар по всему старому. И это удалось сделать с такою энергией, что вся семивековая русская история была отвергнута и оклеветана. Создателем мифа об истории России был Петр Великий. Он же может считаться создателем мифа о самом себе. Между тем Петр был типичным воспитанником XVII века, человеком барокко, воплощением заветов педагогической поэзии Симеона Полоцкого — придворного поэта его отца, царя Алексея Михайловича.
Д. С. Лихачев. «Русская культура в современном мире».
(250 слов)